15 октября 1827 года на станции возле Боровичей произошел случай… Из Шлиссельбургской крепости в Динабургскую перевозили государственных преступников. Вдруг к одному из арестантов бросился, как писал в рапорте фельдъегерь, «некто господин Пушкин и начал после поцелуя с ним разговаривать. Господин Пушкин кричал и, угрожая мне, говорил, что по прибытии в Петербург в ту же минуту пожалуется, как за недопущение распроститься с другом, так и дать ему на дорогу денег».
Этим арестантом был поэт Вильгельм Карлович Кюхельбекер – лицейский друг Александра Сергеевича. “Свидания с тобой, Пушкин, век не забуду”, — напишет он.
В конце ноября 1825 года Кюхельбекера приняли в Северное общество. 14 декабря, «воспламененный, как длинная ракета», на Сенатской площади он целился в великого князя Михаила Павловича и генерала Воинова, но пистолет дважды дал осечку; тщетно пытался построить гвардейский экипаж и пойти на штыки. Кюхельбекера разыскивали по приметам: «росту высокого, сухощав, глаза навыкате, волосы коричневые, рот при разговоре кривится, бакенбарды не растут, борода мало зарастает, сутуловат и ходит, немного искривившись, говорит протяжно». Разве можно было скрыться с такой внешностью? Дельвиг, другой одноклассник Вильгельма Карловича, писал Пушкину: «Наш сумасшедший Кюхля нашелся, как ты знаешь по газетам, в Варшаве». На следствии он с убийственной откровенностью – в своем духе, изложил обстоятельства, побудившие его примкнуть к восставшим. Естественно, что его причислили к преступникам, достойным казни «отсечением головы»!.. Пощадили, бросив в «черную тюрьму», в одиночку на десять лет. —
«Ну как ты, Виленька?» — спрашивал его Пушкин, — «Да ничего, Господь и тюрьму может наполнить райским духом. Теперь у меня много свободного времени. Я начал поэму… — Поэму? – Да! «Давид!»
«Благослови, душа моя!
Воспой Создателя вселенной;
Владыку мира славлю я;
Велик, велик Неизреченный!» -
Так пел Давид Всевышнего дела…
Однажды до камеры донеслись звуки церковного гимна “Коль славен наш Господь в Сионе”. Музыка, часто звучавшая в Лицее, разбудила тьму воспоминаний… 1811 год. Царское село. Родственник Кюхельбекеров военный министр Барклай де Толли помогает определить Вильгельма в Лицей. Неуклюжий, вечно погруженный в свои мысли, а потому рассеянный; готовый взорваться как порох при малейшей нанесенной обиде; вдобавок временами глуховатый… “Кюхля” (как его звали в Лицее) стал мишенью для насмешек. Он попытался утопиться в пруду, его насилу вытащили – мокрого, несчастного, облепленного вонючей тиной – и нарисовали смешную карикатуру. Чего только не вытворяли лицеисты! Дразнили, мучили, выливали на голову суп, а эпиграмм насочиняли — не счесть!
При выпуске из Лицея Кюхельбекер получил серебряную медаль, завидный аттестат и был назначен в Главный архив Министерства иностранных дел с чином титулярного советника. В это время Кюхельбекер, по словам директора Лицея, «живет как сыр в масле. Сослуживцами его оказались два Александра Сергеевича – Пушкин и Грибоедов. Тынянов считал Кюхлю прототипом Чацкого. Современники были уверены в том, что он – прообраз Ленского. Кюхельбекер умудрился вызвать однажды Пушкина на дуэль за эпиграмму с фразой «и кюхельбекерно и тошно». Стреляя первым, Кюхля дал промах. Александр кинул пистолет и хотел обнять товарища, но тот неистово кричал: «Стреляй, стреляй!» Но как? — в ствол набился снег. Друзья помирились…
Когда тучи сгущались над головами двух поэтов. Помог их третий товарищ. Дельвигу предложили место секретаря при Нарышкине, отъезжавшем в заграничное путешествие. Добрейший Дельвиг отказался в пользу Вильгельма.
«Сумасбродный Кюхельбекер, приехав во Францию с обер-камергером Нарышкиным, вздумал там завести полупубличные лекции по русской литературе…» — вспоминал директор лицея Энгельгардт. «Слушали его с довольным участием, но бес его дернул забраться в политику и либеральные идеи, на коих он рехнулся. Запорол чепуху, в экстазе вместо стакана с водой схватил лампу, облился маслом, обжег руки, растерявшись, упал со ступенек кафедры. Нарышкин его от себя прогнал, и наш посланник, наконец, выслал его из Парижа. Жаль его, но еще более жаль репутации бедного лицея…»
Теперь же в Динабургской тюрьме Вильгельму Карловичу по-арестантски брили лоб, давали в руки кирку, больного запрягали в тачку. «Давно мне не было так тяжко. Впрочем, приму и это: не остави меня только до конца, Господи, Боже мой! спаси меня от самого меня!»
Редкими его собеседниками были сторож карцера Кобылин, письма близких и дневник:
«Я бы желал на коленях и со слезами благодарить моего милосердного Отца небесного! Утешительный огонь поэзии еще не угас в моей груди! Благодарю, мой Господи, мой Боже! Но если ему уж потухнуть, даруй мне другую утешительницу, лучшую, надежнейшую, нежели поэзия! Ты эту утешительницу знаешь: говорю о вере. 13 января 1831 года».
«Сегодня, вчера и третьего дня старался я переложить «Отче наш» и живо при том чувствовал, что переложения обыкновенно ослабляют подлинник: это вино, разбавленное водою. Но все-таки вот мое переложение:
Отец наш, Ты, который в небесах,
Который исполняешь все собою
И правишь всем, везде, во всех веках
Премудрой, всемогущею рукою!
3 января. Прочел 30 первых глав пророка Исаии. Нет сомнения, что ни один из прочих пророков не может с ним сравниться силою… Книга Исаии была любимой моего покойного друга Грибоедова – и в первый раз я познакомился с ними, когда он мне их прочел десять лет назад в Тифлисе!»
Закончив поэму, Кюхельбекер написал Пушкину: «Давид» – «частная, личная исповедь всего того, что меня в пять лет моего заточения волновало, утешало, мучило, обманывало, ссорило и мирило с самим собою».
14 декабря 1835 года, ровно через десять лет после восстания, Вильгельма Карловича отправили на «вечное поселение» в Сибирь. Он долго бы еще сидел в Динабурге, если бы на пути из Петербурга в Германию в тюрьму не заглянул Николай I. Царь вызволил поэта из одиночки.
Сибирь. Кюхля был нищ, неумел, болен, но держался. «Пережить всех – не слишком отрадный жребий…» В 1845 году Кюхельбекер ослеп. Но состояние его души вдохновляло окружающих. В Тобольске его постоянно навещал местный скромнейший чиновник Петр Ершов – автор бессмертного «Конька-горбунка».
Вильгельм Карлович умер 11 августа 1846 года – через двадцать лет после того, как ему вынесен приговор.
Нет, пламень не земной горит в святых певцах;
Живет Господень дух в могущих их струнах;
Не отцветет вовек сионских песней младость:
В них ужас и восторг, и сила в них, и сладость.