Ста­рая Рус­са Достоевского

И СКОТОПРИГОНЬЕВСК «БРАТЬЕВ КАРАМАЗОВЫХ» (СТАТЬЯ ВТОРАЯ). Бла­го­да­ря Досто­ев­ско­му, ста­ро­рус­ское куль­тур­ное про­стран­ство обре­ло к сего­дняш­не­му дню то осо­бое каче­ство, кото­рое мож­но назвать «досто­ев­ско­цен­трич­но­стью». Ныне Ста­рая Рус­са – это уни­каль­ный есте­ствен­ный и архи­тек­тур­ный ланд­шафт, где на стрел­ке, у живо­пис­но­го сли­я­ния двух рек высит­ся древ­ний мно­го­гла­вый кра­са­вец собор, где на уди­ви­тель­ной по сво­ей кра­со­те набе­реж­ной, уса­жен­ной гигант­ски­ми ива­ми, в непо­сред­ствен­ной бли­зо­сти от трех церк­вей вре­мен Кули­ков­ской бит­вы (св. Мины, Геор­ги­ев­ской и Николь­ской) сто­ит двух­этаж­ный дере­вян­ный дом писа­те­ля. 
 
Ста­рая Рус­са – это совер­шен­но осо­бый мик­ро­мир, отме­чен­ный при­сут­стви­ем в нем вели­чай­ше­го из рус­ских гени­ев, оду­хо­тво­рен­ный его твор­че­ской лич­но­стью. И, подоб­но тому, как петер­бург­ские ули­цы, кана­лы, набе­реж­ные и мосты вво­дят в ту непо­вто­ри­мую атмо­сфе­ру, внут­ри кото­рой живут герои «Белых ночей», «Пре­ступ­ле­ния и нака­за­ния», «Иди­о­та», так и ста­ро­рус­ский ланд­шафт поз­во­ля­ет ощу­тить вея­ние духа «Бра­тьев Кара­ма­зо­вых». 
 
Как у чело­ве­ка, кро­ме «боль­шой» роди­ны, есть еще и «малая», так для послед­не­го рома­на Досто­ев­ско­го его «малой роди­ной» ста­ла Ста­рая Рус­са. 
 
Ста­ро­рус­ский жиз­нен­ный мир, несмот­ря на его про­вин­ци­аль­ность, не про­из­во­дил на писа­те­ля впе­чат­ле­ния соци­о­куль­тур­ной тес­ни­ны, куда его оби­та­те­ли загна­ны жиз­нен­ны­ми обсто­я­тель­ства­ми. Да и сам Досто­ев­ский, пре­бы­вая в нем, не чув­ство­вал себя узни­ком. Его твор­че­ское «я» не тре­бо­ва­ло здесь для себя «воз­ду­ха», как тре­бо­ва­ли его оби­тав­шие в Петер­бур­ге герои «Пре­ступ­ле­ния и нака­за­ния». Здесь, в про­вин­ции, «воз­ду­ха» писа­те­лю вполне хва­та­ло, ина­че он вряд ли смог бы напи­сать здесь мно­гие гла­вы сво­их рома­нов. Уме­ние усмат­ри­вать в част­ном общее, в еди­нич­ном уни­вер­саль­ное, в про­вин­ци­аль­ном все­лен­ское поз­во­ля­ло ему сохра­нять пре­крас­ную твор­че­скую фор­му и в ста­ро­рус­ском уеди­не­нии. 
 
А посколь­ку ста­ро­рус­ский мик­ро­мир был в гла­зах Досто­ев­ско­го полем тех же самых жиз­нен­ных напря­же­ний, что и рос­сий­ский мак­ро­мир в целом, а внут­ри него шли те же самые духов­ные бро­же­ния, что и сто­ли­це, то писа­тель в сво­их кар­ти­нах ста­ро­рус­ской про­вин­ции успеш­но избе­жал духа и тона «местеч­ко­во­сти». 
 
При­ме­ча­тель­но, что Ста­рая Рус­са, став­шая у Досто­ев­ско­го основ­ным местом про­жи­ва­ния семей­ства Кара­ма­зо­вых, полу­чи­ла от авто­ра рома­на не слиш­ком бла­го­звуч­ное назва­ние Ско­то­при­го­ньев­ска. Отве­тить на вопрос, поче­му так про­изо­шло, не лег­ко. Самый про­стой ответ огра­ни­чи­ва­ет­ся ука­за­ни­ем на то, что в Ста­рой Рус­се вре­мен Досто­ев­ско­го, в деся­ти мину­тах ходь­бы от его дома нахо­дил­ся так назы­ва­е­мый Ско­то­при­го­ньев рынок, куда кре­стьяне при­го­ня­ли на про­да­жу домаш­ний скот и про­чую жив­ность. Но эта неза­мыс­ло­ва­тая вер­сия, не тре­бу­ю­щая осо­бых уси­лий для ее осмыс­ле­ния, при всей ее умест­но­сти и даже обя­за­тель­но­сти, явно не доста­точ­на. Она с неиз­беж­но­стью рож­да­ет новые вопро­сы. Спра­ши­ва­ет­ся, поче­му писа­тель с бога­тей­шим твор­че­ским вооб­ра­же­ни­ем, мастер изоб­ре­тать для сво­их геро­ев чрез­вы­чай­но крас­но­ре­чи­вые фами­лии, в дан­ном слу­чае не потру­дил­ся дать город­ку Кара­ма­зо­вых более бла­го­при­стой­ное наиме­но­ва­ние? Столь нелест­ное, не эсте­тич­ное, нося­щее мета­фо­ри­че­ски сни­жа­ю­щий, уни­чи­жи­тель­ный харак­тер, обла­да­ю­щее мощ­ным само­раз­об­ла­чи­тель­ным зву­ча­ни­ем, оно, веро­ят­но, долж­но было зна­чить что-то осо­бен­ное, выхо­дя­щее за непо­сред­ствен­ные пре­де­лы зауряд­но­го рыноч­но­го топо­ни­ма. 
 
Мож­но пред­по­ло­жить, что этот топо­ним сви­де­тель­ству­ет не толь­ко о неко­то­рых осо­бен­но­стях чело­ве­че­ско­го суще­ство­ва­ния внут­ри охва­ты­ва­е­мо­го им про­стран­ства (топо­са), но и ука­зы­ва­ет на какие-то его сущ­ност­ные сто­ро­ны, зако­ди­ро­ван­ные в крас­но­ре­чи­вом и дву­смыс­лен­ном сло­ве Ско­то­при­го­ньевск. Здесь, несо­мнен­но, долж­на при­сут­ство­вать опре­де­лен­ная сте­пень тож­де­ства зна­ка и зна­че­ния, подоб­но тому, как она име­ет­ся в назва­ни­ях горо­да Глу­по­ва или Рас­те­ря­е­вой ули­цы. 
 
Несо­мнен­но, что Досто­ев­ский созда­ет в романе новый миф о типич­ном рус­ском про­вин­ци­аль­ном горо­де с весь­ма харак­тер­ным стро­ем его прак­ти­че­ской и духов­ной жиз­ни. Этот миф посте­пен­но раз­во­ра­чи­ва­ет­ся через основ­ные сюжет­ные линии рома­на и ста­но­вит­ся оче­ви­ден бли­же к фина­лу, в судеб­ных речах про­ку­ро­ра и адво­ка­та. Сего­дня, спу­стя пол­то­ра сто­ле­тия, мож­но ска­зать, что это­му мифу уда­лось обре­сти поис­ти­не гео­по­ли­ти­че­ские мас­шта­бы. Он застав­ля­ет видеть в Ско­то­при­го­ньев­ске тако­го же пол­но­цен­но­го героя рома­на, как и его основ­ные пер­со­на­жи – Кара­ма­зо­вы, Смер­дя­ков и проч. 
 
Ско­то­при­го­ньев­ский мир не замкнут, не гер­ме­ти­чен. Самые раз­ные, внеш­ние и внут­рен­ние фак­то­ры, залёт­ные идеи, экс­тра­ва­гант­ные фан­та­зии, глу­бо­кие про­зре­ния, рели­ги­оз­ные откро­ве­ния состав­ля­ют в этом мире бур­ный водо­во­рот, в кото­рый вовле­че­ны все ско­то­при­го­ньев­цы, от мест­ных полу­гра­мот­ных обы­ва­те­лей до при­ез­жих высо­ко­об­ра­зо­ван­ных гостей. Этот водо­во­рот сви­де­тель­ству­ет о суще­ство­ва­нии глу­бин живой жиз­ни, кото­рая лишь в неболь­шой сте­пе­ни доступ­на наблю­де­нию, осмыс­ле­нию и пони­ма­нию. 
 
Ско­то­при­го­ньевск – это образ с бога­той мета­фо­рич­но­стью, устрем­ля­ю­щий мысль авто­ра и чита­те­ля в направ­ле­нии, хотя и несколь­ко раз­мы­том, но, все же, доста­точ­но опре­де­лен­ном. Вымыш­лен­ное назва­ние застав­ля­ет сво­ей небла­го­звуч­но­стью пред­по­ла­гать, что оби­та­те­лям рос­сий­ско­го про­вин­ци­аль­но­го город­ка при­су­щи чер­ты отнюдь не воз­вы­шен­но­го свой­ства. Мета­фо­ры пону­ро­го рабо­че­го ско­та или ско­та, гони­мо­го на убой, при­ме­ня­е­мые к людям, ука­зы­ва­ют на спо­соб­ность циви­ли­зо­ван­но­го, «искус­ствен­но­го» чело­ве­ка про­ва­ли­вать­ся в без­дну докуль­тур­ной, вне­куль­тур­ной «есте­ствен­но­сти». Досто­ев­ско­му это откры­лось еще во вре­ме­на пре­бы­ва­ния в сибир­ской катор­ге. В «Запис­ках из мерт­во­го дома» он писал: «Я стою на том, что самый луч­ший чело­век может огру­беть и оту­петь… до сте­пе­ни зве­ря». 
 
Имен­но это свой­ство чело­ве­ка опус­кать­ся до скот­ско­го или звер­ско­го состо­я­ния и ста­ло одним из глав­ных пред­ме­тов худо­же­ствен­но­го иссле­до­ва­ния в «Бра­тьях Кара­ма­зо­вых». 
 
В Ста­рой Рус­се, где писа­лись мно­гие гла­вы рома­на, Досто­ев­ско­го окру­жа­ли, по пре­иму­ще­ству, мир­ные горо­жане, внешне доб­ро­душ­ные мещане и кре­стьяне. До мас­со­вых пре­вра­ще­ний рус­ских обы­ва­те­лей в ярост­ных зве­рей, уни­что­жа­ю­щих друг дру­га в мясо­руб­ке кро­ва­вой рево­лю­ции и граж­дан­ской вой­ны было еще дале­ко. Дале­ко было и до вре­мен, когда мил­ли­о­ны людей пре­вра­тят­ся в подо­бие ско­та, в ста­да, гони­мые на убой бича­ми и желез­ны­ми жез­ла­ми бес­по­щад­ных вождей. Дале­ко было до созда­ния ГУЛА­Га, до напи­са­ния «Архи­пе­ла­га ГУЛАГ», в кото­ром А. И. Сол­же­ни­цын рас­ска­жет о при­гре­зив­шем­ся ему миро­вом тюрем­но-лагер­ном Ско­то­при­го­ньев­ске, заняв­шем 1/6 зем­ной суши, и об оли­це­тво­ряв­шем его скульп­тур­ном обра­зе: «Где-то на Колы­ме, на высо­те – огром­ней­ший Ста­лин, тако­го раз­ме­ра, каким он сам меч­тал себя видеть, – с мно­го­мет­ро­вы­ми уса­ми, с оска­лом лагер­но­го комен­дан­та, одной рукой натя­ги­ва­ет вож­жи, дру­гою раз­мах­нул­ся кну­том стя­гать по упряж­ке – упряж­ке из сотен людей, запря­жен­ных по пяте­ро и тяну­щих лям­ки. На краю Чукот­ки, око­ло Берин­го­ва про­ли­ва это тоже бы очень выгля­де­ло». 
 
И хотя до все­го это­го оста­ва­лось еще несколь­ко деся­ти­ле­тий, Досто­ев­ский не пожа­лел при­ютив­ший его тихий горо­док Ста­рую Рус­су и нарек его новым име­нем Ско­то­при­го­ньев­ска. Осно­ва­ни­ем тому были не толь­ко инту­и­тив­ные про­зре­ния гения, уга­ды­вав­ше­го в насто­я­щем уже начав­шие про­сту­пать зна­ки гря­ду­ще­го, но и вполне кон­крет­ные фак­ты ста­ро­рус­ской жиз­ни из не слиш­ком отда­лен­но­го про­шло­го. 
 
Если задать­ся вопро­сом о том, какая связь суще­ству­ет меж­ду 1831 г., 1880 г. и теми года­ми XX века, когда разыг­ра­лась исто­ри­че­ская дра­ма устра­ша­ю­ще­го само­ис­тя­за­ния и само­ис­треб­ле­ния вели­ко­го наро­да, то в кон­тек­сте раз­го­во­ра о ста­ро­рус­ском Досто­ев­ском и о его про­ро­че­ском романе эта связь обна­ру­жит­ся со всей отчет­ли­во­стью. От 1880 года, когда был закон­чен роман «Бра­тья Кара­ма­зо­вы», на при­мер­но рав­ном исто­ри­че­ском уда­ле­нии рас­по­ла­га­ют­ся две устра­ша­ю­щие тра­ге­дии. В про­шлом, в 1831 году – кро­ва­вый и бес­по­щад­ный бунт взбе­сив­ших­ся от стра­ха перед холе­рой ста­ро­рус­ских воен­ных посе­лен­цев и мещан. В буду­щем – жесто­кая все­рос­сий­ская рез­ня наро­да, обе­зу­мев­ше­го от рек про­ли­той брат­ской кро­ви и как буд­то решив­ше­го изве­сти под корень само­го себя. 
 
Напом­ню основ­ные фак­ты, состав­ля­ю­щие исто­ри­че­скую кан­ву ста­ро­рус­ско­го бун­та. В 1824 г. Ста­рая Рус­са была пере­да­на в ведом­ство воен­ных посе­ле­ний и ста­ла одним из адми­ни­стра­тив­ных цен­тров посе­лен­ных войск на нов­го­род­ской зем­ле. Посе­ляне носи­ли воен­ную фор­му, име­ли ружья, аму­ни­цию, зани­ма­лись мар­ши­ров­кой, нес­ли кара­уль­ную служ­бу и одно­вре­мен­но выпол­ня­ли раз­лич­ные стро­и­тель­ные и сель­ско­хо­зяй­ствен­ные рабо­ты – стро­и­ли доро­ги и мосты, паха­ли, сея­ли, жали, раз­во­ди­ли домаш­ний скот и т. д. 
 
Во вре­мя обще­рос­сий­ской эпи­де­мии холе­ры, в июле 1831 г. в Ста­рой Рус­се вспых­ну­ли бес­по­ряд­ки, обер­нув­ши­е­ся про­яв­ле­ни­я­ми непо­мер­ной жесто­ко­сти и бра­то­убий­ствен­ным кро­во­про­ли­ти­ем. Воен­ные посе­лен­цы 10-го воен­но-стро­и­тель­но­го бата­льо­на и при­со­еди­нив­ши­е­ся к ним горо­жане учи­ни­ли рас­пра­ву над воен­ны­ми и поли­цей­ски­ми чина­ми, а так­же над рядом ни в чем не повин­ных ста­ро­рус­ских граж­дан. 
 
Нача­лось всё с того, что 10 июля меща­нин Воро­бьев заме­тил в поле офи­це­ра, кото­рый, как ему пока­за­лось, рас­сы­пал во ржи отра­ву. Почти одно­вре­мен­но у одно­го из посе­лен­цев вызвал подо­зре­ние дру­гой офи­цер, шед­ший через поле, неча­ян­но уро­нив­ший кисет, про­сы­пав­ший табак и под­би­рав­ший его. По Ста­рой Рус­се быст­ро рас­про­стра­нил­ся слух, что началь­ство умыш­лен­но отрав­ля­ет про­стой народ, наме­рен­но рас­про­стра­ня­ет холе­ру. Воз­му­ще­ние сол­дат воен­но-стро­и­тель­но­го бата­льо­на было столь силь­ным, что к ним в лагерь для усми­ре­ния при­был воен­ный полиц­мей­стер, май­ор Ман­джос. Реак­ци­ей на его обра­ще­ние был общий взрыв яро­сти: май­о­ра ста­щи­ли с дро­жек, уби­ли, а затем звер­ски рас­тер­за­ли его тело. После это­го раз­го­ря­чен­ная тол­па дви­ну­лась в центр, на город­скую пло­щадь. По доро­ге она учи­ни­ла раз­гром домов, в кото­рых квар­ти­ро­ва­ли Ман­джос, штаб-лекарь Вей­г­нер и при­став Дирин. 
 
На пло­ща­ди уже успе­ли собрать­ся горо­жане, кото­рые заяви­ли посе­лен­цам, что те не име­ют пра­ва рас­по­ря­жать­ся в горо­де и долж­ны вер­нуть­ся к себе в казар­мы. Но посе­лен­цы пере­убе­ди­ли мещан, и в резуль­та­те те при­со­еди­ни­лись к бун­тов­щи­кам. Далее начал­ся поиск попря­тав­ших­ся началь­ни­ков, и бунт при­нял вид сплош­но­го погро­ма всех при­сут­ствен­ных мест. Тол­па уби­ла обна­ру­жен­но­го штаб-лека­ря Вей­г­не­ра. От уда­ра поле­ном по голо­ве погиб гене­рал-май­ор Мовес. Кам­ня­ми были заби­ты май­ор Розен­мей­ер, капи­та­ны Бала­ше­вич и Хамов. Жерт­ва­ми раз­гро­ма апте­ки ста­ли про­ви­зор и апте­карь, чьи тела были бук­валь­но рас­тер­за­ны тол­пой. Под­верг­лись жесто­ким истя­за­ни­ям при­ве­ден­ные на пло­щадь квар­таль­ные над­зи­ра­те­ли Сева­стья­нов и День­щи­ков, отстав­ной май­ор Болот­ни­ков, форт­мей­стер Доб­ро­воль­ский, штабс-капи­тан Бра­унс, купец Силин, чер­теж­ник Заха­ров. Всех их бун­тов­щи­ки наме­ре­ва­лись пуб­лич­но каз­нить. Одно­вре­мен­но шел гра­беж жилищ жертв наси­лия. 
 
Под угро­зой жесто­кой рас­пра­вы насто­я­тель мест­но­го мона­сты­ря, архи­манд­рит Сера­фим при­нуж­ден был орга­ни­зо­вать крест­ный ход и на город­ской пло­ща­ди при­вел мятеж­ни­ков к при­ся­ге – не изме­нять друг дру­гу. 
 
Пора­жа­ет та лег­кость, с кото­рой мно­гие из мещан пере­шли на сто­ро­ну бун­тов­щи­ков, та неве­ро­ят­ная мета­мор­фо­за, то почти мгно­вен­ное пре­вра­ще­ние мир­но­го обы­ва­те­ля в устра­ша­ю­щее подо­бие кро­во­жад­но­го зве­ря, гото­во­го без­жа­лост­но тер­зать, истя­зать до смер­ти сво­их же сограж­дан, с кото­ры­ми еще нака­нуне он мир­но общал­ся. Как буд­то в людей вошла какая-то тем­ная, злая, демо­ни­че­ская сила. Она взры­ва­ла лич­ность изнут­ри, уни­что­жа­ла ее чело­ве­че­ский облик, пере­хо­ди­ла от одних к дру­гим, вовле­кая всё новых людей и неуклон­но рас­ши­ряя про­стран­ство тво­ри­мых зло­де­я­ний. 
Спа­стись от вол­ны безум­ных жесто­ко­стей мож­но было толь­ко посред­ством како­го-то, из ряда вон выхо­дя­ще­го поступ­ка, спо­соб­но­го вызвать изум­ле­ние бун­тов­щи­ков, но при этом не направ­лен­но­го про­тив них. Так слу­чи­лось с захва­чен­ным пол­ков­ни­ком Мен­де­ле­е­вым. Его обыс­ка­ли и обна­ру­жи­ли фла­кон­чик с лимон­ной кис­ло­той, кото­рую он, будучи очень пол­ным, упо­треб­лял во вре­мя июль­ской жары для уто­ле­ния жаж­ды. Он, каза­лось, был обре­чен, посколь­ку тол­па мгно­вен­но пове­ри­ла, что это та самая отра­ва, кото­рую зло­умыш­лен­ни­ки рас­про­стра­ня­ют по уез­ду. Одна­ко пол­ков­ник на гла­зах у всех бес­тре­пет­но опро­ки­нул содер­жи­мое фла­ко­на себе в рот и про­гло­тил его. Про­из­ве­дя на всех силь­ное и отрезв­ля­ю­щее впе­чат­ле­ние, он в резуль­та­те остал­ся жив. 
 
При­быв­шим в Ста­рую Рус­су вой­скам уда­лось вос­ста­но­вить поря­док. 25 июля в Нов­го­род при­был импе­ра­тор Нико­лай I. Были аре­сто­ва­ны и при­вле­че­ны к суду все ниж­ние чины воен­но-стро­и­тель­но­го бата­льо­на, девя­но­сто мещан, трид­цать два тор­гов­ца. Лишь 18 чело­век были оправ­да­ны, осталь­ные были при­го­во­ре­ны к раз­ным видам нака­за­ний – зачин­щи­ки к каторж­ным рабо­там, актив­ные участ­ни­ки к телес­ным нака­за­ни­ям шпиц­ру­те­на­ми и роз­га­ми, кото­рые были про­ве­де­ны с таким рве­ни­ем, что 7% нака­зан­ных умер­ли во вре­мя экзе­ку­ции. 
 
Даже совре­мен­но­го чита­те­ля осве­дом­лен­но­го об «ока­ян­ных» днях, годах и деся­ти­ле­ти­ях совет­ской исто­рии, потря­са­ет опи­са­ние того, как пра­во­слав­ные хри­сти­ане, мир­ные ста­ро­рус­ские обы­ва­те­ли почти мгно­вен­но пре­вра­ти­лись в кро­во­жад­ных, зве­ро­по­доб­ных гро­мил. Спра­ши­ва­ет­ся, поче­му они не усто­я­ли перед лицом тём­ных, демо­ни­че­ских иску­ше­ний? Поче­му их вера не удер­жа­ла их от паде­ния? 
 
У Досто­ев­ско­го есть одна любо­пыт­ная зари­сов­ка, про­ли­ва­ю­щая неко­то­рый свет на очень мно­гое, в том чис­ле на тему веры. В одном селе начал­ся пожар. Заго­ре­лась цер­ковь, и сель­чане ста­ли ее тушить. Когда вспых­нул рас­по­ло­жен­ный неда­ле­ко от нее кабак, то кабат­чик бро­сил­ся к мужи­кам с обе­ща­ни­ем поста­вить им вед­ро вод­ки, если помо­гут ему спра­вить­ся с огнем. В резуль­та­те кабак отсто­я­ли, а цер­ковь сго­ре­ла. 
 
Раз­мыш­ляя над фено­ме­ном ста­ро­рус­ско­го бун­та, невоз­мож­но не обра­тить вни­ма­ния на ту связь, кото­рая обра­зо­ва­лась меж­ду ним и Досто­ев­ским. Она была самой пря­мой, посколь­ку вла­дель­цем ста­ро­рус­ско­го дома, кото­рый семья Досто­ев­ских пона­ча­лу сни­ма­ла как дачу, а затем при­об­ре­ла, был, как уже отме­ча­лось выше, отстав­ной под­пол­ков­ник Алек­сандр Кар­ло­вич Гриббе. В моло­до­сти он слу­жил в воен­ных посе­ле­ни­ях. После выхо­да в отстав­ку ему, обла­дав­ше­му склон­но­стью к лите­ра­тур­ным заня­ти­ям, уда­лось опуб­ли­ко­вать в жур­на­ле «Рус­ская ста­ри­на» несколь­ко очер­ков сво­их вос­по­ми­на­ний, в том чис­ле ста­тьи ста­ро­рус­ском бун­те и Арак­че­е­ве. Номер жур­на­ла со ста­тьей о ста­ро­рус­ском бун­те хра­нил­ся в лич­ной биб­лио­те­ке Досто­ев­ско­го. Писа­тель, имев­ший с «доб­рым ста­рич­ком» самые дру­же­ские отно­ше­ния, пере­да­вав­ший ему в сво­их пись­мах к жене в Ста­рую Рус­су при­ве­ты, несо­мнен­но, читал вос­по­ми­на­ния Гриббе и, вполне веро­ят­но, обсуж­дал такое неор­ди­нар­ное собы­тие, как холер­ный бунт, с его непо­сред­ствен­ным сви­де­те­лем. Све­де­ния, полу­чен­ные из пер­вых рук, обла­да­ли в гла­зах Досто­ев­ско­го высо­кой цен­но­стью и, учи­ты­вая его повы­шен­ный инте­рес про­фес­си­о­наль­но­го ана­ли­ти­ка к раз­ру­ши­тель­ным соци­аль­ным экс­цес­сам, были, веро­ят­но, отло­же­ны им в один из угол­ков его твор­че­ской памя­ти. 
 
Не отто­го ли, рабо­тая в Ста­рой Рус­се, Досто­ев­ский уде­лил зна­чи­тель­ное вни­ма­ние теме бун­та как тако­вой. Она при­сут­ству­ет в заклю­чи­тель­ных гла­вах рома­на «Бесы», сочи­няв­ших­ся в Рус­се. Она всплы­ва­ет в несколь­ко изме­нен­ном каче­стве в одном из клю­че­вых мест рома­на «Бра­тья Кара­ма­зо­вы» – в про­стран­ном диа­ло­ге Ива­на и Але­ши в трак­ти­ре «Сто­лич­ный город». Она же окра­ши­ва­ет в мрач­ные тона исто­рию лакея Смер­дя­ко­ва, завер­шив­шу­ю­ся его бун­том и убий­ством сво­е­го отца Федо­ра Пав­ло­ви­ча Кара­ма­зо­ва. 
 
Эти фак­ты и пред­по­ло­же­ния при­об­ре­та­ют допол­ни­тель­ный смыс­ло­вой отте­нок в све­те еще одно­го обсто­я­тель­ства. Дело в том, что Досто­ев­ско­му при­над­ле­жит ори­ги­наль­ная кон­цеп­ция, объ­яс­ня­ю­щая бун­тар­ское пове­де­ние лич­но­сти и вскры­ва­ю­щая дви­жу­щую бун­та­рем глу­бин­ную кри­ми­наль­ную моти­ва­цию, – кон­цеп­ция «под­по­лья». 
 
Пер­вые шаги по пути раз­ра­бот­ки этой кон­цеп­ции Досто­ев­ский совер­шил во вре­мя рабо­ты над новел­лой «Запис­ки из под­по­лья» (1864). Ее герой, мел­кий петер­бург­ский чинов­ник, соро­ка­лет­ний холо­стяк, желч­ный, сар­ка­стич­ный, чрез­вы­чай­но умный, при­зна­ет­ся в том, что его посто­ян­но одо­ле­ва­ет злость на всех людей и на весь мир. Ему никто не мил и никто не нужен, и он зада­ет­ся уди­ви­тель­ным вопро­сом: вот, напри­мер, если надо будет выби­рать – миру про­ва­лить­ся или ему, ска­жем, чаю не пить, то что он выбе­рет? Ответ ока­зы­ва­ет­ся таким: пусть весь мир про­ва­лит­ся, но ему что­бы чай все­гда пить! То есть весь мир не сто­ит ста­ка­на чая, пред­на­зна­чен­но­го лич­но ему. 
 
Этот малень­кий «гнус­ный петер­бур­жец» (так он себя назы­ва­ет) срав­ни­ва­ет себя с такой же малень­кой, злой мышью, кото­рая сидит в сво­ем тем­ном под­по­лье и отту­да злоб­но поно­сит весь мир. Так обна­ру­жи­ва­ет­ся один из смыс­лов поня­тия под­по­лья, хотя и доста­точ­но внеш­ний. Одна­ко у него есть и дру­гой смысл, более глу­бо­кий. Под­по­лье – это все тем­ное, что пре­бы­ва­ет на дне чело­ве­че­ской души. Это под­вал души, куда не про­ни­ка­ет свет веры, добра, люб­ви. Это малень­кая пре­ис­под­няя, кото­рую чело­век носит в себе, и там, в этом пер­со­наль­ном аду запер­то все самое низ­мен­ное, что есть в нем. Отту­да исхо­дит энер­гия зла, кото­рая застав­ля­ет нару­шать все боже­ские и чело­ве­че­ские зако­ны – лгать, нена­ви­деть, красть, уби­вать. И вот на про­тя­же­нии всей новел­лы герой занят тем, что, как бы, ведет репор­таж из тем­ной утро­бы сво­е­го лич­но­го «под­по­лья», бес­страш­но опи­сы­вая открыв­шу­ю­ся тем­ную, урод­ли­вую, без­об­раз­ную реаль­ность, выска­зы­вая свои «под­поль­ные» мыс­ли, нима­ло не стес­ня­ясь их оттал­ки­ва­ю­щей сути. 
 
Не боясь пре­уве­ли­че­ния, мож­но ска­зать, что Досто­ев­ский совер­шил откры­тие, кото­рое по досто­ин­ству еще не оце­не­но совре­мен­ной антро­по­ло­ги­ей и пси­хо­ло­ги­ей. Он как бы мар­ки­ро­вал то место, где пря­чет­ся пус­ко­вой меха­низм совер­ша­е­мых инди­ви­да­ми и мас­са­ми пре­ступ­ле­ний про­тив вла­сти, обще­ства и лич­но­сти. Писа­тель дал, хотя и не совсем обыч­ное, но доста­точ­но точ­ное назва­ние мрач­но­му при­бе­жи­щу тех раз­ру­ши­тель­ных позы­вов, кото­рые тол­ка­ют людей на пре­ступ­ле­ния. Он, гово­ря совре­мен­ным язы­ком, «запе­лен­го­вал» ту демо­ни­че­скую реаль­ность, кото­рая слу­жит внут­ри чело­ве­ка кон­цен­тра­то­ром тем­ной, без­бла­го­дат­ной энер­гии, не при­год­ной для сози­да­тель­ных работ, но зато лег­ко устрем­ля­ю­щей­ся на все­воз­мож­ные раз­ру­ше­ния, бес­чин­ства, мяте­жи и бун­ты. Тем самым Досто­ев­ский ради­каль­но изме­нил рас­про­стра­нен­ную в его вре­мя фило­соф­скую модель чело­ве­ка, стро­ив­шу­ю­ся на нача­лах ате­из­ма, раци­о­на­лиз­ма, про­све­ти­тель­ства и про­грес­са. Жиз­нен­ное кре­до «под­поль­но­го гос­по­ди­на» будет пре­дель­но лако­нич­но сфор­му­ли­ро­ва­но в «Бра­тьях Кара­ма­зо­вых»: «Если Бога нет, то всё поз­во­ле­но». 
 
Досто­ев­ский был абсо­лют­но прав, счи­тая осу­ществ­лен­ную им худо­же­ствен­ную раз­ра­бот­ку темы «под­по­лья» одной из сво­их глав­ных твор­че­ских заслуг. «Я гор­жусь, – писал он, – что впер­вые вывел насто­я­ще­го чело­ве­ка рус­ско­го боль­шин­ства и впер­вые раз­об­ла­чил его урод­ли­вую и тра­ги­че­скую сто­ро­ну. Тра­гизм состо­ит в созна­нии урод­ли­во­сти… Толь­ко я один вывел тра­гизм под­по­лья, состо­я­щий в стра­да­нии, в само­каз­ни, в созна­нии луч­ше­го и в невоз­мож­но­сти достичь его и, глав­ное, не сто­ит и исправ­лять­ся! Что может под­дер­жать исправ­ля­ю­щих­ся? Награ­да, вера? Награ­ды – не от кого, веры не в кого! Еще шаг отсю­да, и вот край­ний раз­врат, пре­ступ­ле­ние (убий­ство)… При­чи­на под­по­лья – уни­что­же­ние веры в общие пра­ви­ла. “Нет ниче­го свя­то­го”. 
 
В «Бра­тьях Кара­ма­зо­вых» Досто­ев­ский не пошел по пути пря­мой рекон­струк­ции собы­тий ста­ро­рус­ско­го бун­та. В романе раз­вер­нул­ся иной сюжет, глу­бин­ной подо­пле­кой кото­ро­го стал фено­мен «смер­дя­ков­щи­ны» – исто­рия пре­вра­ще­ния внешне тихо­го, кажу­ще­го­ся даже пуг­ли­вым, лакея в чело­ве­ка-зве­ря, чья зата­ен­ная зло­ба на неспра­вед­ли­во устро­ен­ный мир толь­ко и под­жи­да­ла под­хо­дя­ще­го момен­та, что­бы выплес­нуть­ся на поверх­ность в виде устра­ша­ю­ще­го, кро­ва­во­го экс­цес­са. 
 
Спу­стя мно­го лет, в 1917 г., когда рус­ский царь и его семья были уже аре­сто­ва­ны, но еще живы, фило­соф Васи­лий Роза­нов запи­сал харак­тер­ную репли­ку одно­го выход­ца из нов­го­род­ской губер­нии (это вполне мог быть кто-то из жите­лей Ста­рой Рус­сы): «…Ста­рик лет 60 «и такой серьез­ный», Нов­го­род­ской губер­нии, выра­зил­ся: «Из быв­ше­го царя надо бы кожу по одно­му рем­ню тянуть». Т. е. не сра­зу сорвать кожу, как индей­цы скальп, но надо по-рус­ски выре­зы­вать из его кожи лен­точ­ка за лен­точ­кой. И что ему царь сде­лал, это­му «серьез­но­му мужич­ку». Вот и Досто­ев­ский…» 
 
Несо­мнен­но, что про­ни­ца­тель­ный фило­соф усмот­рел в этом вполне «кара­ма­зов­ском» выска­зы­ва­нии (вспом­ним обе­ща­ние Дмит­рия Кара­ма­зо­ва исто­лочь в сту­пе Смер­дя­ко­ва, когда тот был еще не отце­убий­цей, а обык­но­вен­ным лакеем-«бульонщиком») пря­мую связь вре­мен – связь меж­ду рус­ским писа­те­лем и самой зло­ве­щей из рус­ских рево­лю­ций. В «серьез­ном мужич­ке» из Нов­го­род­ской губер­нии сошлись все нити, тянув­ши­е­ся от ста­ро­рус­ско­го бун­та 1831 г. через под­пол­ков­ни­ка Гриббе к Досто­ев­ско­му, «Бра­тьям Кара­ма­зо­вым» и к 1917 году. А уж с это­го «серьез­но­го мужич­ка» нача­лась затем новая гла­ва в исто­ри­че­ском кош­ма­ре стра­ны, став­шей насто­я­щим, а не вымыш­лен­ным Ско­то­при­го­ньев­ском, где одни «серьез­ные мужич­ки» заня­лись тем, что на про­тя­же­нии мно­гих лет, за неиме­ни­ем царя, ста­ли «выре­зы­вать из кожи лен­точ­ки» у дру­гих «серьез­ных мужич­ков» и «толочь в сту­пе» их жен и дети­шек, пола­гая, что если Бога нет, то всё поз­во­ле­но. 
 
В. А. Бачи­нин, док­тор социо­ло­ги­че­ских наук, про­фес­сор 
(Санкт-Петер­бург – Ста­рая Рус­са)