Лермонтов в смирении и примирении нашел союз между подавленностью духа и стремительной полнозвучностью жизни. Можно подумать на первый взгляд, будто душа его вечно протестовала, навсегда сохранила болящую рану тревог и сомнений, не слилась в гармонию с жизнью. “Между тем, — писал литературный критик Ю. Айхенвальд, — завершающая успокоенность беспокойного поэта является психологическим фактом, и более тщательный разбор его произведений мог бы даже установить всю последовательность его переходов от демонизма к религиозности, от озлобления к прощению; при этом надо иметь в виду последовательность не столько хронологическую, сколько внутреннюю — вневременное развитие его живой личности”.
Есть люди, которые всю жизнь представляют собою непримиримое противоречие — Лермонтов же этим начал, но не этим кончил: “Луна тихо смотрела на беспокойную, но покорную ей стихию моря”, — читаем в “Герое нашего времени”, и эти слова могут быть отнесены к самому Лермонтову: беспокойна была его стихия, но, в конце концов, она покорилась Богу, небесам. У него всегда была потребность в молитве. Правда, когда он признавал ее только на вершине, в жилище орлов, и эта молитва была “грешной”, и было в ней больше упрека и бунта, чем просьбы, и казалось ему, что самый крест своими руками хочет схватить облака, сорвать звезды с небесного покрывала:
В теснине Кавказа я знаю скалу,
Туда долететь лишь степному орлу;
Но крест деревянный чернеет над ней,
Гниет он и гнется от бурь и дождей.
О, если б взойти удалось мне туда,
Как я бы молился и плакал тогда…
И после я сбросил бы цепь бытия,
И с бурею братом назвался бы я
Позже, в период духовных изменений, он смиряет свое душевное волнение и в небесах и на земле видит не демона, как раньше, а Бога, мир и отраду “вокруг палестинской ветки”; он возносит “сердца тихого моленья”.
Если вообще молитва и благословение, посылаемые миру, составляют одно из прекрасных человеческих зрелищ, то особенно высока молитва духа бунтующего, который искал бури, вел пламенную тяжбу с миром, “судился с Творцом”, но потом понял и принял жизнь в ее земной сущности.
Певец надменности и гордости, демон которого имел своей стихией собранье зол, Лермонтов проникся сердечностью, нравственной тишиной. — было ново и трогательно услышать из его уст, когда-то знавших один только “гордый ропот”, звуки ласковые и мягкие:
По небу полуночи ангел летел,
И тихую песню он пел;
И месяц, и звезды, и тучи толпой
Внимали той песне святой. …
С “грустью тайной и сердечной” пишет он теперь о бесцельности вражды, жалеет человека, напоминает ему, что “небо ясно”, что “под небом много места всем”. Противоречие крови и святыни остается, Лермонтов не может его разрешить, но, во всяком случае, то злое и надменное, что жило в творце и поклоннике “Демона”, улеглось, и, как в его стихотворении, — “пал на землю черный конь”. Это означало, что из двух бойцов, из двух разных по духу порывов его души, одолел тот, который был облечен в белый серебристый покров. Лермонтов просветленно примирился с божьим миром. Он освободил себя от презрения к людям и увидел то, что есть в них от Творца, что есть в них прекрасного.
Л. Н. Заболотская, п. Пролетарий