Плат цве­та скорби

Не выжил. Три дня она его виде­ла. Один раз грудь ему дать раз­ре­ши­ли. Не сра­зу он взял ее, хит­ро ока­за­лось дитя свое накор­мить. Но потом ниче­го, зачмокал.
… После похо­рон опять вопрос дав­ний забро­дил в ее моз­гу, захо­дил, загу­лял себе сво­бод­но, дру­гих мыс­лей ему там не встречалось.
Нагло­та­лась она таб­ле­ток вся­ких … Очну­лась в пала­те. Гос­подь мило­вал, отка­ча­ли дева­ху. А то, как бы она “там” ответ дер­жа­ла? Грех боль­шой — себя жиз­ни лишать.
Домой она из боль­ни­цы при­е­ха­ла с пер­вой сединой.
… Пожух­ла тра­вуш­ка, зазе­ле­не­ет ли опять?
Любуш­ка, а ты верь, верь, милая! Тра­вуш­ка долж­на зазе­ле­неть. Какие холо­да — моро­зы не бьют зем­лю, а вес­на при­хо­дит и ото­гре­ва­ет ее! При­дет твоя вес­на, Любуш­ка, сни­мешь ты плат скор­би, рас­цве­тут в душе тво­ей цве­ты кра­сы неви­дан­ной, и ото­гре­ет­ся душа, и столь­ко теп­ла собе­рет, что тех, кто побли­же, согреть смо­жет. Так и согре­ют­ся души — одна о дру­гую! И душев­но­го теп­ла на всех хва­тит! Толь­ко без веры — никак… Верь, Любушка!
Мать Люба­ши­на после боль­ни­цы дежур­ство круг­ло­су­точ­ное воз­ле нее орга­ни­зо­ва­ла. В ван­ной шпин­га­лет внут­рен­ний свин­ти­ла, что­бы не наду­ма­ла дочь ее с жиз­нью опять про­щать­ся. Трях­ну­ли послед­ние собы­тия мать так, что забро­си­ла она все инте­ре­сы свои прошлые.
Люба­шу тем вре­ме­нем к пси­хи­ат­ру напра­ви­ли, а он уж ее в лечеб­ни­цу опре­де­лил. Ей раз­ни­цы тогда не виде­лось меж­ду домом и пси­хуш­кой, она, не пре­ко­сло­вя, отпра­ви­лась туда с провожатыми.
Лече­ние пока ей не назна­чи­ли, наблю­да­ли толь­ко, да на ночь пилю­лей пот­че­ва­ли, от кото­рой она спа­ла, как уби­тая, тяже­лым без сно­ви­де­ний сном — про­ва­лом в темень непро­гляд­ную. А день мучил вос­по­ми­на­ни­я­ми непро­ше­ны­ми и мыс­ля­ми не зван­ны­ми. Было ли что страш­нее в тот момент для моло­дой дев­чон­ки с седы­ми пря­дя­ми, лишен­ной люб­ви, надеж­ды на нее и даже воспоминаний.
Жить Люба­ха не соби­ра­лась, это точ­но она для себя опре­де­ли­ла и толь­ко жда­ла слу­чая с жиз­нью сво­ей непу­те­вой рас­стать­ся. И дожда­лась бы, кабы не бабу­ля на сосед­ней койке.
‑Ты б рас­ска­за­ла, дочень­ка, кому, не таи­лась, — одна­жды участ­ли­во пред­ло­жи­ла она Любаше.
‑Пси­ха под­хо­дя­ще­го не нашла, — бурк­ну­ла та сер­ди­то и спря­та­лась под оде­я­ло с голо­вой, ясно давая понять, что раз­го­вор окон­чен. А мыс­ли и под оде­я­лом доста­ют. Баб­ка-то на боль­ную не похо­жа. Тихая она такая, толь­ко по утрам и вече­рам перед сном бор­мо­чет себе под нос что-то. Потер­за­лась раз­ду­мья­ми еще немно­го Люба­ня, да осме­лев, сосед­ку пря­мо спросила:
— Ты за что здесь? Может, вены себе реза­ла от люб­ви несчастной?
— Нет, я в Бога верую, — спо­кой­но, не заме­чая Люб­ки­ной издев­ки, отве­ти­ла пол­но­ва­тая ста­руш­ка, и лицо ее мор­щи­ни­стое осве­ти­лось теп­лой улыб­кой. От той улыб­ки Люб­ке не по себе ста­ло, и цинизм ее напуск­ной куда-то сам по себе исчез. Спро­сить о мно­гом захо­те­лось, но она не реша­лась. Бабуш­ка и не жда­ла рас­спро­сов, а сама рас­ска­за­ла сосед­ке по кро­ва­ти, что зовут ее Вера Ива­нов­на и что, когда она пове­ри­ла в Бога, ее объ­яви­ли сума­сшед­шей, дер­жат теперь в раз­ных кли­ни­ках, и эта — уже пятая.
Люба­ха удив­ле­на была рас­ска­зу. Хоть и пло­хо она учи­лась в шко­ле, но точ­но пом­ни­ла, что Бога нет и пре­док ее — обе­зья­на. Она и не слы­хи­ва­ла, и не допус­ка­ла ни на ум, ни в серд­це дру­гое род­ство. Сосед­ка рас­ска­зы­ва­ла ей, как Бог, Кото­ро­му она верит, сотво­рил небо, зем­лю, ночь, день, дере­вья все, живот­ных, рыб, птиц… и то самое выжжен­ное поле. А после все­го — и чело­ве­ка, кра­си­во­го, чисто­го, не ведав­ше­го зла. 
… Пилю­ля, про­гло­чен­ная Люба­хой, нача­ла дей­ство­вать и уро­ни­ла ее в темень. Но сле­ду­ю­щий вечер Люб­ка уже жда­ла. И Вера Ива­нов­на гово­ри­ла, не уста­вая, о пер­вых людях, их непо­слу­ша­нии Созда­те­лю, изгна­нии из чудес­но­го сада.
…Теперь каж­дый вечер слу­ша­ла Люб­ка рас­ска­зы о Боге, и они так ее увле­ка­ли, что даже пилю­ля теря­ла власть свою и не меша­ла слушать.
И вот в один из вече­ров Вера Ива­нов­на заго­во­ри­ла об Иису­се, Кото­рый спас весь мир от смер­ти. Смо­чив подуш­ку сле­за­ми, Люба­ха слу­ша­ла. Сло­ва каса­лись серд­ца, обре­та­ли плоть, и она ясно виде­ла бес­ну­ю­щу­ю­ся тол­пу, огром­ный тяже­лый крест и обез­об­ра­жен­ный побо­я­ми лик Чело­ве­ка. Виде­ла, как про­ни­кал ржа­вый гвоздь в живое, как под паля­щим солн­цем уми­рал на кре­сте Сын Божий.
Люди уби­ли Бога. Неужто и Он стал жерт­вой это­го мира? И вся ее жизнь, неле­пая и пустая, боль­ная и изуро­до­ван­ная, про­нес­лась перед ее мыс­лен­ным взо­ром. Боль, рас­ка­я­ние, оби­да, вся неуто­лен­ная жаж­да люб­ви, сме­ша­лись в одно чув­ство, захлест­ну­ли ее, и каза­лось, что нава­лив­ше­е­ся на нее отча­я­ние уже ничто не смо­жет пре­одо­леть. И сло­ва доб­рой ста­руш­ки уже не каса­лись ее серд­ца, и лишь один вопрос гре­мел в ее воз­буж­ден­ном созна­нии: зна­чит, и Богу не нашлось места в этом мире? 
И вдруг осле­пи­тель­ное стран­ное сло­во “ВОСКРЕС”. Буд­то пло­ти­ну про­рва­ло — и хлы­нул свет в душу, и не было боль­ше вопросов.
‑Зна­чит, жив! — неволь­но вырва­лась нару­жу Люб­ки­на радость.
‑Жив, — улыб­ну­лась Вера Ива­нов­на, — зачем в мерт­во­го верить? Вот и меня ожи­вил. И тебя к жиз­ни вер­нет. Толь­ко без веры никак, вера твоя нуж­на Ему.
Тиши­на сама собой обра­зо­ва­лась недол­гая. Люб­ка вер­ну­лась в мыс­ли свои, поли­ста­ла их, как стра­ни­цы, и недо­вер­чи­во спросила: 
‑Что ж это Спа­си­тель Твой тебя от пси­хуш­ки спа­сти не смог?
‑Он силен убе­речь, — на лице Веры Ива­нов­ны сно­ва ясная улыб­ка про­яви­лась, замет­ная даже в сумер­ках. — А как бы ты о Нем узнала?
Теперь обе они замол­ча­ли, но сон не при­хо­дил ни к одной. Люб­ка радо­вал­ся, что все так закон­чи­лось в исто­рии про Бога и Его Сына. Может ли она наде­ять­ся на хоро­шее в сво­ей жиз­ни? Плат скор­би, соткан­ный из потерь, креп­ко повя­зан. Кто осво­бо­дит от него? Бог? Но все точ­но зна­ют, что Его нет, и толь­ко ста­руш­ка из пси­хуш­ки уве­ре­на в обрат­ном. Может ли этот неви­ди­мый Бог вер­нуть ей поте­рян­ное, выве­сти из этих тоск­ли­вых стен? И тут опять рана неза­жив­шая откры­лась, невы­но­си­мую боль в душе подняла.
‑Вера Ива­нов­на, — кри­ча­щим шепо­том позва­ла Люба, — спишь?
‑Нет, — тут же ото­зва­лась старушка.
— Спа­си­тель твой с мои­ми беда­ми спра­вит­ся? — всхли­пы­вая, шеп­та­ла она.
‑Ты рас­ска­жи Ему и посмот­ришь сама. И я послушаю. 
Люб­ка понес­ла из души сво­ей, захле­бы­ва­ясь сле­за­ми, накоп­лен­ное. А потом впер­вые за послед­нее вре­мя усну­ла глу­бо­ким сном.
…Утром мед­сест­ра веле­ла ей гото­вить­ся к выпис­ке. Про­стив­шись со ста­руш­кой, пошла Люба­ша навстре­чу новой, доныне неве­до­мой, незна­ко­мой ей жиз­ни. Мать встре­ти­ла ее в вести­бю­ле, и они мол­ча отпра­ви­лись к машине, кото­рая быст­ро понес­ла их к дому мимо зна­ко­мо­го поля. А на нем тра­вуш­ка, теп­лом облас­кан­ная, под­ня­лась и вот-вот зацветет.
Дома Люба­шу пись­мо дожи­да­лось с обрат­ным адре­сом столичным.
… Зацве­ла тра­вуш­ка, укра­си­ла неко­гда выжжен­ное поле крас­ка­ми ярки­ми. Так и будет теперь цве­сти все лето. А как зим­ние холо­да при­бли­зят­ся, спря­чет семеч­ко свое в зем­ле, а вес­ной рост­ком новым из зем­ли пока­жет­ся. Теперь и самый лютый холод не оста­но­вит жизнь на поле том! Цве­ти, травушка!

Еле­на Шилижинская