Тали­фа куми

Ран­нее утро рас­се­и­ва­ло сумер­ки ухо­дя­щей ночи… 
Блед­ная бри­тая девоч­ка лежа­ла на кро­ва­ти сво­ей, в теле ее, худом и малень­ком, вро­де пре­кра­ти­лась жизнь. Но вот к кро­ват­ке подо­шел Дядень­ка в белой одеж­де, взял Надю­шу за руку и ска­зал: 
- Тали­фа куми! 
Надеж­да часто вспо­ми­на­ла тот дале­кий уже день ее чудес­но­го вос­кре­се­ния. И нынеш­ним ран­ним утром она ясно виде­ла, как лихо­рад­ка отпу­сти­ла, как поне­мно­гу при­шла в себя и зре­ни­ем сво­им помут­нев­шим отца запла­кан­но­го на коле­нях у обра­зов высмот­ре­ла, как еле слыш­но позва­ла его, и он тут же очу­тил­ся у ее кро­ва­ти. Как невы­сох­шие сле­зы горя сме­ни­ли сле­зы радо­сти на мор­щи­ни­стом и боро­да­том лице: 
- Матерь Божья тебя исце­ли­ла, – на ико­ну отец пока­зы­вал у изго­ло­вья. 
- Дядень­ка в одеж­дах белых, – тихо воз­ра­зи­ла Надень­ка, – руку мне про­тя­нул, и я вста­ла. 
… Батюш­ка роди­мый ее теперь немощ­ный и блед­ный лежал на кро­ва­ти сво­ей. 
- Детонь­ка, зажги лам­пад­ку, помо­лит­ся пред смер­туш­кой надо, зане­мог я вовсе. 
- Нешто пред смер­туш­кой? Я тебе щас чаю нагрею, – засу­е­ти­лась хозяй­ка, – малин­ки зава­рю, моло­ка с медом наве­ду, хворь как рукой сымет. 
- Теперь не сымет. Боюсь, Надень­ка, оси­ро­тить век твой. 
Собор­ный насто­я­тель отец Арсе­ний любил доч­ку свою боль­ше все­го на све­те. Един­ствен­ное дитя его появи­лось в пору, когда вну­ков нянь­ка­ют. Очень дол­го­ждан­ное, оно при­нес­ло радость отцов­ства, и, когда пер­вый крик ново­рож­ден­ной разо­рвал тугой воз­дух ожи­да­ния, Арсе­ний ска­зал: “испол­ни­лась надеж­да”, – и доч­ку Надеж­дой назвал, да в тот же день овдо­вел. 
Надень­ка-надеж­да рос­ла в люб­ви у всех, а паче всех – у отца сво­е­го. Рано он ее читать выучил, бесе­ды вел как со взрос­лой, и та по-взрос­ло­му рано рас­суж­дать ста­ла. 
Арсе­ний жил как жил, как научен был: служ­бы сто­ял чест­но, гре­хи отпус­кал нели­це­при­ят­но, отпе­вал как поло­же­но… 
Надю­ша попра­ви­ла подуш­ки под голо­вой стар­ца: 
- Зачем сиро­тить? Еже­ли Хри­стос – Спа­си­тель кос­нет­ся тебя, вмиг исце­ле­ешь. А коли жизнь эту без теп­ла отцов­ско­го дожи­вать мне, – дави­ла сле­зы девуш­ка, – хочу в небе встре­тить тебя в час свой. 
- Зажги лам­пад­ку, – ста­рец рука­вом вытер испа­ри­ну со лба, – хочу мате­ри Божьей, что тебя исце­ли­ла, помо­лить­ся. 
- Не она, батюш­ка, – дочер­ние серд­це рва­лось от боли, – сам Бог Хри­стос подо­шел тогда к кро­ва­ти моей и ска­зал: “Тебе гово­рю, встань!” 
- Бог, гово­ришь, Сам? – отец изум­лен­но посмот­рел на дитя свое, – эка пом­нишь чего, я – то думал, при­бре­ди­лось тебе тогда в лихо­рад­ке. 
Кашель силь­ный душил стар­ца. На гла­зах Надень­ки уте­ка­ли мину­ты жиз­ни само­го доро­го­го ей чело­ве­ка на зем­ле. Как толь­ко пом­ни­ла себя она, и поныне отец все­гда с ней рядом был, всю жизнь ее недол­гую. Виде­ла она забо­ту его, и он ей лишь любовь свою дарил, и гру­бо­го сло­ва нико­гда не ска­зал, и ничем не оби­дел. 
- Батюш­ка, про­си про­ще­ние у Хри­ста, у Само­го Бога, и Он поми­лу­ет, и ты узришь чистым серд­цем свет­лый Лик Его. – Надень­ка упа­ла на ста­ри­ко­ву грудь, сле­зы, душив­шие ее, про­рва­лись нару­жу. 
- Кому ж ведо­мо: небо при­бе­жи­ще его будет или пре­ис­под­ня? – Арсе­ний откаш­лял­ся нако­нец и вздох­нул тяже­ло, груз­но. – Покой душа най­дет когда-нибудь, еже­ли справ­но о ней молить­ся. 
- Нет, сра­зу, как раз­бой­ник на кре­сте, как Лазарь из моги­лы прочь пошел, как дочь Иаи­ра. 
- Эвон пона­чи­та­лась. Не к сек­тан­там ли хажи­ва­ла? 
Дивил­ся насто­я­тель бап­ти­стам, недав­но обос­но­вав­шим­ся в их селе­нии. Све­чи они не ста­вят, ико­ны им не надоб­ны, угод­ни­ков не при­зна­ют… Все это было стран­но ему, но более все­го удив­ля­ла ста­ро­го попа жизнь отпе­то­го пья­ни­цы и бий­цы Про­хо­ра. Уве­ро­вал он, и слов­но его под­ме­ни­ли. Кула­ка­ми махать и горь­кую пить мужик пере­стал, стал он по ули­це ходить в руба­хе гла­же­ной и о Хри­сте Иису­се всем рас­ска­зы­вать. Такая пере­ме­на в селе­нии их была не одна, пото­му ста­рец сомне­ний не имел: люди то были Божии. Пото­му и бла­го­сло­вил он сосед­ку свою Ана­ста­сию, девуш­ку при­вет­ли­вую скром­ную, на похо­ды к ним, когда она при­бе­жа­ла на испо­ведь. Не знал тогда насто­я­тель, что не один в откро­ве­ния Насти­ны вни­кал. 
Надень­ка, Надеж­да его (год­ков две­на­дцать ей тогда испол­ни­лась) Молит­во­сло­вом зачи­та­лась у лам­па­ды хра­мо­вой, и при­шлось ей за выступ сте­ны от гне­ва роди­тель­ско­го пря­тать­ся, неволь­ным слу­ша­те­лем тай­но­го быть. 
- Отпу­сти грех мой, – взмо­ли­лась Ана­ста­сия,- зан­ра­ви­лись дюжа люди мне те незлоб­ли­вые, о Боге тол­ку­ют понят­но. 
Арсе­ний огля­дел храм, слов­но высмат­ри­вал кого. Надень­ка при­лип­ла к стене и замер­ла. 
Свя­щен­ник покрыл Настю епи­тра­хи­лью, пере­кре­стил и, рас­ка­ти­стым по хра­му басом, заго­во­рил нарас­пев: 
- Про­ща­ет­ся грех твой, раба Божия Ана­ста­сия, – потом рез­ко скло­нил­ся к девуш­ке и шепо­том доба­вил, – иди Настень­ка, истин­но то путь бла­гой, – и так­же гром­ко рас­тя­нул, – А‑ми-нь. 
Надю­ше в укры­тии послы­ша­лось буд­то батюш­ка ее имя про­из­нес, ее бла­го­сло­вил на путь неве­до­мый. Она сто­я­ла ото­ро­пе­лая, в ушах голос отцов­ский зву­чал: “Иди, Надень­ка, истин­но то путь бла­гой”… 
С того дня попо­ва дочь ста­ла тай­ком к бап­ти­стам бегать. Там понят­но о Боге тол­ко­ва­ли, там узна­ла она о Хри­сте, рас­пя­том не толь­ко за гре­хи людей, но и за ее, Надень­ки­ны. К Нему она обра­ща­лась в это ран­нее утро, когда лучи вос­хо­дя­ще­го солн­ца про­го­ня­ли ноч­ную тьму: 
- Хри­стос Спа­си­тель, я знаю, что Ты целишь боль­ных и даешь силы изне­мог­шим! Помо­ги батюш­ке, – рыда­ла на гру­ди стар­ца дочь, – напол­ни внут­рен­ность его жиз­нью, свет­лой, нескон­ча­е­мой, воз­ло­жи руки на него, что­бы жив был ныне. 
Скрип откры­ва­ю­щей­ся две­ри заста­вил девуш­ку пово­ро­тить­ся. 
Муж в свет­лых одеж­дах вошел в зали­тую солн­цем ком­на­ту, взял стар­ца за руку и воз­гла­сил : 
- ТЕБЕ ГОВОРЮ, ВСТАНЬ!

Е.Шилижинская